Александр: меня волнует и увлекает ощущение исторической связи времен. Я хорошо знаю свою родословную, знаю, кем был и где жил не только мой прадед, но и прапрадед. И поэтому, когда я сижу под вековым дубом, и мне на колени падают желуди, я вдруг понимаю как-то внутренне, что сто лет назад они вот так же падали на колени моему прапрадеду, и небо было такое же. Это захватывающее чувство. И вообще моя сила в моих корнях, в моей семье, которая, как источник, подпитывает меня творческой энергией. У нас ведь все художники, — и отец, и мои братья, и моя жена, и наша сестра — она поэт и переводчик. Такой вот клан, жизненная сила которого только умножается с течением времени.
Ксения: эту жизненную силу и творческую энергию я ощутила сразу же, когда вошла в семью. Это здорово и это счастье — такая душевная и духовная общность. Мы — соратники по жизни, по работе. Я всегда ощущаю поддержку, и не только мужа, но всего «клана».
При единстве интересов, взаимопонимании в жизни и в искусстве, Александр и Ксения не похожи в творчестве. Задачи, которые они ставят перед собой, различны. Сдержанная и самоуглубленная Ксения нацелена в своих скульптурных композициях на осмысление традиционных для искусства тем — гармонии и красоты бытия, человека, его чувств и переживаний. Она тяготеет к образам-символам, очищенным от обыденности будничной жизни. Для ее камерных скульптур («Плодородие», 2012; «Венеция», 2014; «Святой Георгий», 2015) характерны метафоричность изобразительного языка, выразительность пластических объемов и их соотношений, изящество силуэтов. Из всех материалов скульптуры она выбирает бронзу, которая позволяет ей достичь необходимой детализации и светотеневой моделировки форм. Скульптурные композиции Ксении всегда динамичны. Даже полный покой вос¬принимается в ее работах как внутреннее движение, как состояние, длящееся, протяженное не столько в пространстве, сколько во времени.
Скульптуры Александра прочно связаны с окружающими художника реалиями жизни, продиктованы яркими впечатлениями и чувствами, родившимися в процессе взаимодействия с миром. «Я ничего не придумываю, не сочиняю — я все беру из жизни, — говорит художник; - но это не только моя жизнь, то есть протекающая здесь и сейчас. Это и жизнь моих предков, близких и очень далеких». Но Александр не бытописатель и не историк, хотя элементы лирического повествования и глубокий интерес к прошлому характерны для его творчества. У него зоркий, все замечающий взгляд, он с юмором смотрит на своих героев. Люди, — мужчины и женщины, собаки, коты, всякая другая живность и даже различные обыденные предметы, попадающие в круг его зрения, наделяются особой пластической характерностью и чуть ироничной выразительностью, в их позах точно уловлен момент движения, динамика его развития. Художник стремится раскрыть в том или ином повседневном жизненном событии или сюжете их всеобщее, бытийное звучание, а в каждом конкретном человеческом образе умеет выявить обобщенный характер-тип.
Искусство Александра развивается в пространстве модернистской традиции. Наследие Вильгельма Лембрука и Эгона Шиле (уместно вспомнить также и творчество Альберто Джакометти) для него вовсе не забытые страницы истории искусства. Уроки великих мастеров для него актуальны, усвоены артистично и эмоционально. Александр любит работать с бронзой, позволяющей ему достигать свободной, почти импрессионистической моделировки форм. Вибрирующая, экспрессивная пластика, игра света и тени на поверхности бронзы придают произведениям художника внутреннюю динамику и энергию жизни. Намеренная деформация пластической формы, выразительная, доведенная почти до гротеска острота силуэтов — отличительные особенности его индивидуального стиля. («Казанова», 2011; «Ангел», 2012; «Пан», 2012).е| бронза, травление; h 90 см; 2012Ангел" | бронза, травление; h 90 см; 2012
Иная пластическая манера свойственна работам, выполненным в дереве. Форма становится более обобщенной, приобретает монументальность и текучую плавность линий. В этих работах художника увлекает тема бесконечности бытия, сотканного из отдельных человеческих жизней — маленьких частей этого бездонного космоса, то теряющихся, то вновь возникающих в его пространстве. Художник обращается к концепции «non-finito» — идее незавершенности пластической формы. Эти, как бы «найденные», артефакты ушедшего времени своей фрагментарностью активизируют фантазию зрителя, побуждают его к проникновению в тайну, в загадку человеческого лица, человеческой фигуры, в загадку жизни. («Вены. Руки», 2002; «Голгофа», 2005).
Особое место в творчестве Александра занимает графика. По словам художника, графика позволяет ему в большей степени, чем скульптура, выплеснуть эмоции, допускает литературность сюжетов. Предпочтение он отдает цветной литографии, в сравнении со скульптурой иному по своей специфике творческому пространству, иллюзорно-условному, раскрывающему для художника большие возможности в работе с линией на плоскости, в использовании легких светотеневых и цветовых нюансов, в обращении к выразительной декоративности изобразительного языка. Темы любви, жизни и смерти, страсти — главные в графических листах Александра. Женские образы у него открыто эротичны и провокационны, то экспрессивны, то меланхоличны. Эротика и сексуальность как олицетворение жизни-смерти — это, безусловно, дань памяти Эгону Шиле, классику эпохи модерна. Но в отличие от невротической изломанности линий и всепоглощающей безысходности Шиле у Александра Шаппо драматизм образов, экспрессия страдания уравновешиваются стоической мудростью восприятия трагедии жизни и не иссякающей любовью к женщине. («Поцелуй на брудершафт», «Жанна Д’арк», «Венера», «Ночь нежна»)
Ольга Коваленко, кандидат искусствоведения